Ричард ДОКИНС
Перевод с английского Л.В. ЯКОВЕНКО

«Слепой часовщик»

Ричард Докинс – зоолог-эволюционист, автор хорошо известной книги «Эгоистичный ген» (Oxford Univ. Press, 1976; М.: Мир, 1993). Книга «Слепой часовщик» также посвящена современным аспектам теории эволюции. Р.Докинз – убежденный дарвинист, и в свойственным ему легком стиле, но без всяких упрощений, излагает наиболее сложные положения теории Дарвина настолько ясно, что в верности этой теории не остается никаких сомнений.
К сожалению, полного перевода на русский язык этой книги нет. Предлагаемый фрагмент книги представляет собой начало первой главы, в которой рассмотрен один из важнейших вопросов теории эволюции – возможность самопроизвольного возникновения живых систем.

Глава 1. Как объяснить совершенно невероятное

Мы, как и другие животные, – самое сложное в изученной части Вселенной. Эта часть, конечно, лишь крошечный фрагмент реальной Вселенной. На других планетах могут быть еще более сложные объекты, чем мы, и некоторые из них могут уже знать о нашем существовании. Но это не изменяет того обстоятельства, на которое я хочу обратить особое внимание. Сложные объекты, где бы они ни находились требуют специального объяснения. Мы хотим знать, как они появились и почему они такие сложные. Объяснение, представленное далее, будет в широком смысле одинаковым для сложных объектов в любом месте Вселенной – одно и то же для нас, шимпанзе, червей, дубов и монстров с других планет. С другой стороны, оно будет отличаться от объяснения природы объектов, которые я буду называть «простыми», таких как скалы, облака, реки, галактики, кварки – они являются предметом изучения физики. Шимпанзе, собаки, летучие мыши, тараканы, люди, черви, одуванчики и космические пришельцы являются предметом изучения биологии.

Разница между этими двумя типами объектов состоит в сложности устройства. Биология изучает сложные объекты, которые кажутся созданными со специальной целью. Физика изучает простые объекты, которые не вызывают у нас представлений о целенаправленном создании. На первый взгляд может показаться, что созданные людьми компьютеры и автомобили представляют собой исключение. Они сложны и очевидно созданы со специальной целью, но они не живые и сделаны из металла и пластика, а не из плоти и крови. В этой книге они буду однозначно трактоваться как биологические объекты.

Реакцией читателя на это может быть вопрос: «Хорошо, но являются ли они на самом деле биологическими объектами?» Слова – наши слуги, а не хозяева. Для разных целей мы используем слова в разных смыслах. В большинстве кулинарных книг омаров относят к рыбам. Зоолог с негодованием указал бы, что у омара больше прав назвать людей рыбами, поскольку рыбы гораздо более близкие родственники людей, чем омаров. Говоря об омарах и правах, я вспоминаю, что недавно суд разбирал вопрос о том, относить ли омаров к насекомым или «животным» (от этого зависело разрешение варить их заживо). Омары животные, как и насекомые, и мы сами. Мало толку возмущаться по поводу того, как разные люди используют разные слова (хотя в моей непрофессиональной жизни я крайне возмущен людьми, которые варят живых омаров). Повара и юристы используют слова в особых смыслах, как и я в этой книге. Не важно, являются ли машины и компьютеры на самом деле живым. Суть дела в том, что если на планете обнаружено что-то такой степени сложности, мы без колебаний заключим, что на ней есть или когда-то была жизнь. Машины созданы живыми объектами; их сложность и конструкция – продукты деятельности живых объектов, поэтому машины являются свидетельством существования жизни на планете. То же относится к ископаемым останкам, скелетам и мертвым телам животных.

Я сказал, что физика – наука о простых объектах, и это тоже на первый взгляд может показаться странным. Физика кажется сложным предметом, поскольку физические концепции и идеи трудны для понимания. Наши мозги были предназначены для понимания того, что связано с охотой, собирательством, спариванием и выращиванием детей, т.е. мира предметов средних размеров, движущихся в трех измерениях с умеренными скоростями. Мы плохо экипированы для понимания очень маленького или очень большого: объектов с длительностью существования в пикосекунды или миллиарды лет; частиц, не имеющих определенного положения; сил и полей, которые мы не можем увидеть или потрогать и о которых мы узнаем только по тому, как они действуют на вещи, которые мы можем увидеть или потрогать. Мы считаем физику сложной, потому что ее трудно понять и в физических книжках полно сложной математики. Но предметы, которые изучает физика, в основе своей просты. Это облака газа или крошечных частиц или куски однородной материи, наподобие кристаллов, с почти бесконечным повторением одного и того же расположения атомов. У них нет, по крайней мере по биологическим стандартам, замысловатых рабочих частей. Даже большие физические объекты, наподобие звезд, состоят из довольно ограниченного набора частей, расположенных более или менее случайным образом. Поведение физических (не биологических) объектов настолько просто, что вполне возможно использовать существующий математический язык для его описания, поэтому физические книжки полны математики.

Книги по физике могут быть сложными, но они, так же как компьютеры и машины, – продукты деятельности биологических объектов – мозгов людей. Объекты и явления, описываемые в книге по физике, проще, чем даже одна клетка в теле ее автора. А сам автор состоит из триллионов различных клеток, с прецизионной точностью образующих архитектуру сложнейшей производственной установки, способной писать книги. С очень сложными объектами наш мозг справляется ничуть не лучше, чем с очень большими, малыми или другими объектами с экстремальными физическими свойствами. Еще никому не удалось придумать математики для описания полной структуры и поведения такого объекта как физик, или хотя бы одной клетки его тела. Единственное, что мы можем сделать, – это понять некоторые общие принципы того, как работают живые объекты и почему они вообще существуют.

Это то, с чего мы начали. Мы хотели бы знать, почему существуем мы и существуют другие сложные объекты. И мы теперь можем ответить на этот вопрос в общих чертах, даже не имея возможности постичь в деталях, что такое сама сложность. Проведем аналогии. Многие из нас не понимают в деталях того, как устроен самолет. Вероятно, его строители также не понимают этого полностью: специалисты по двигателям не знают детального устройства крыльев, а специалисты по крыльям имеют лишь смутное представление об устройстве двигателя. Даже специалисты по крыльям не понимают их устройства с полной математической точностью: они могут предсказать, как поведет себя крыло в турбулентном потоке только по результатам испытаний в аэродинамической трубе или с помощью компьютерного моделирования – так же поступают биологи, чтобы понять поведение биологических объектов. Но каким бы неполным ни было наше знание об устройстве самолета, мы все представляем, в результате какого общего процесса самолет появился на свет. Сначала одни люди создали его чертежи. Потом другие люди изготовили по этим чертежам части самолета, затем огромное число людей (с помощью других машин, созданных людьми) свинтили, заклепали, сварили и склеили части самолета, расположив каждую в нужном месте. Процесс, в результате которого появился самолет, в принципе, не представляет для нас загадки, поскольку его построили люди. Систематическое складывание целого из частей по определенному плану – это то, что мы знаем и понимаем, поскольку испытали на собственном опыте, даже если опыт ограничен детскими конструкторами.

Что можно сказать о нашем теле? Каждый из нас представляет собой машину, такую же как самолет, но гораздо более сложную. Были ли мы также собраны по чертежам высококвалифицированным инженером? Ответ: «Нет». Это удивительный ответ, и мы знаем и понимаем его всего лишь немногим более столетия. Когда Чарлз Дарвин впервые решил эту проблему, многие не хотели или не могли понять этого. Я сам категорически отказался поверить в дарвиновскую теорию, когда впервые услышал о ней, будучи ребенком. Почти все в истории человечества до второй половины XIX в. были твердо убеждены в обратном – в правоте теории Разумного Создателя. Многие и сейчас в нее верят, возможно потому, что истинное дарвиновское объяснение нашего существования все еще, как ни странно, не является стандартной частью программы общего образования. Оно, определенно, очень многими людьми понимается неправильно.

Часовщик в названии моей книги заимствован из знаменитого трактата Уильяма Пэйли, теолога XVIII в. Его «Естественная теология, или Доказательства существования и свойств бога по явлениям природы», опубликованная в 1802 г., является наилучшим примером «доказательства на основании целесобразности» – всегда бывшим наиболее веским доказательством существования бога. Я восхищаюсь этой книгой, поскольку в свое время ее автору удалось сделать то, что я с большим трудом пытаюсь сделать сейчас. Он решил доказать нечто, во что страстно верил, и не пожалел никаких усилий, чтобы достичь этой цели. Он с должным уважением относился к сложности живой природы и понимал, что это требует особого объяснения. Единственное, что в чем он допустил ошибку, и, надо сказать, это наиболее важная часть его теории, – это в самом объяснении. Он дал традиционное теологическое решение этой загадки, но выразил его более четко и ясно, чем кто-либо до него. Истинное объяснение совершено другое, и оно было дано одним из наиболее революционных мыслителей всех времен – Чарлзом Дарвином.

«Естественная теология» Пэйли начинается знаменитой фразой: «Предположим, бродя по пустоши, я задел ногой камень. Если бы меня спросили, как он здесь оказался, скорее всего, я бы ответил, что, насколько мне известно, этот камень всегда был здесь, и, думаю, было бы весьма затруднительно доказать абсурдность такого ответа. Но, предположим, я нашел бы на земле часы, и меня спросили, каким образом они оказались в этом месте. Вряд ли бы мне пришел в голову предыдущий ответ, что, насколько я знаю, часы всегда были здесь».

Пэйли здесь обращает внимание на различия между естественными физическими объектами наподобие камня и искусственными объектами, такими как часы. Затем он подробно рассматривает точность, с которой изготовлены пружины и шестеренки часов и сложность их взаимного расположения. Если бы на пустоши мы нашли объект подобный часам, то, даже не зная, каким образом они были созданы, точность и сложность их конструкции привели бы нас к выводу: «… что у часов должен был быть создатель – когда-то и где-то какой-то мастер или мастера изготовили их с целью, которой, как мы видим, они соответствуют, и эти мастера знали, как часы устроены и как их использовать».

Никто не может, рассуждая логически, избежать этого вывода, указывает Пэйли, но это как раз то, что делает атеист, рассматривая создания природы, поскольку: «любое проявление изобретательности и наличия замысла, которые мы находим в часах, обнаруживается и в творениях природы, с той разницей, что в них эти проявления выражены в степени, превосходящей любые расчеты».

Пэйли завершает свое доказательство прекрасным и детальным разбором устройства и функционирования различных биологических систем, начиная с глаза человека, позже – любимого объекта Ч.Дарвина, который будет постоянно использоваться и в данной книге. Пэйли сравнивает глаз с прибором – телескопом – и приходит к выводу, что «то, что глаз был создан для обеспечения зрения доказывается точно так же, как то, что телескоп создан для его улучшения». У глаза должен был быть создатель точно так же, как и у телескопа.

Доказательство Пэйли проведено со страстной искренностью и на основе последних достижений биологии того времени, но оно не верно – в высшей степени и блистательно не верно. Аналогии между телескопом и глазом, между часами и живым организмом ложны. Несмотря на то, что все свидетельствует, казалось бы, об обратном, единственный часовщик в природе – это слепые физические силы, хотя и использованные весьма специфическим образом. Реальный часовщик обладает предвидением – он конструирует свои пружинки и шестеренки и планирует их взаимодействие в механизме часов с определенной ясно видимой им целью. Естественный отбор – слепой, бессознательный, автоматический процесс, открытый Дарвином, который, как мы теперь знаем, объясняет существование и кажущуюся целесообразность всех форм жизни, – не имеет осознанной цели. У него нет разума и нет воображения. Он не строит планов на будущее. У него нет ни предвидения, ни зрения вообще. Если и говорить о нем как о часовщике в природе, то как о слепом часовщике.

Я далее объясню и это, и многое другое. Единственное, чего я не буду делать, это преуменьшать впечатление чуда «живых часов», которое так вдохновило Пэйли. Наоборот, я постараюсь показать, что здесь Пэйли мог бы пойти еще дальше. Когда дело доходит до чувства благоговейного страха перед «живыми часами», я не уступлю никому. У меня больше общего с преподобным Уильямом Пэйли, чем с выдающимся современным философом, хорошо известным атеистом, с которым я однажды обсуждал эти проблемы за обедом. Я сказал, что не могу представить, как можно было быть атеистом до 1859 г., когда была опубликована книга Дарвина «Происхождение видов…». «А как насчет Юма?» – спросил философ. «А как Юм объяснял сложность организации живой природы?» – спросил я. «Он не объяснял, – ответил философ. – Почему этому нужно специальное объяснение?»

Пэйли знал, почему, и Дарвин знал, и я думаю, что в глубине души и мой знакомый философ тоже знал. Что касается Дэвида Юма, то иногда говорят, что великий шотландский философ показал ложность «доказательства на основании целесобразности» на столетие раньше Дарвина. На самом деле Юм показал, что логическую несостоятельность использования кажущейся целесообразности в природе для позитивного доказательства существования бога. Он не предложил объяснения для кажущейся целесообразности, оставив вопрос открытым. До Дарвина атеист, следуя Юму, мог бы сказать: «Я не могу объяснить сложность биологической организации. Все, что я знаю, это то, что бог – не убедительное объяснение, и поэтому мы должны ждать и надеяться, что кто нибудь предложит что нибудь получше». Такая позиция, хотя и обоснованная логически, меня бы не удовлетворила, и хотя атеизм до Дарвина мог быть логически обоснован, только Дарвин сделал атеизм интеллектуально приемлемым. Мне нравится думать, что Юм согласился бы с этим, но некоторые из его работ показывают, что он недооценивал сложности и красоты биологической организации.

Я много говорил о сложности и кажущейся целесообразности, как если бы смысл этих слов был очевиден. В некотором смысле это так – большинство людей имеют интуитивные представления о том, что такое сложность. Но эти понятия – сложность и целесообразность строения – настолько важны в этой книге, что я постараюсь более точно выразить словами наши ощущения, что в сложности и целесообразности строения есть что то особенное.

Итак, что такое сложный объект? Как мы узнаем, что он сложный? В каком смысле можно говорить, что часы или самолет, или уховертка, или человек являются сложными, а Луна – простой? Первое, на что надо обратить внимание как на очевидный признак сложного объекта, это гетерогенность его структуры. Молочный пудинг или бланманже просты в том смысле, что разрезав его пополам, мы увидим, что обе части имеют одну и ту же внутреннюю структуру – они гомогенны. Автомобиль гетерогенен: почти каждая его часть отличается от других частей. Две половины автомобиля не равны целому автомобилю. Часто можно сказать, что сложный объект, в противоположность простому, содержит много частей, причем частей разных типов.

Такая гетерогенность, или «многочастность», может быть необходимым условием, но его не достаточно. Множество объектов состоят из разных частей и имеют гетерогенную внутреннюю структуру, но не являются сложными в том смысле, в котором я хотел бы использовать это понятие. Монблан, например, состоит из различных скальных пород, так перемешанных, что если где нибудь сделать разрез этой горы, то получившиеся части будут иметь различную внутреннюю структуру. Монблан обладает гетерогенностью, отсутствующей у бланманже, но он все еще не сложный в том смысле, в котором биолог использует это слово.

Попробуем другой подход к определению сложности и используем математическое понятие вероятности. Проверим, подходит ли такое определение: «Сложный объект это такой объект, составляющие части которого расположены в порядке, случайное возникновение которого маловероятно». Используя аналогию, предложенную одним известным астрономом, можно сказать, что если взять все части самолет и свалить их в кучу случайным образом, то вероятность получить таким образом работающий Боинг ничтожно мала». Существуют миллиарды способов расположения частей самолета, но только один (или несколько) из них действительно соответствует самолету. А способов расположения отдельных частей организма человека еще больше.

Это обещающий подход к определению сложности, но все таки нужно кое что еще. Нам могут сказать, что существуют миллиарды способов расположения кусочков Монблана, но только одному из них действительно соответствует Монблан. Так что же делает самолет или человека сложными, если Монблан прост? Любая старая неупорядоченная коллекция вещей уникальна и, ретроспективно, так же маловероятна, как и любая другая. Свалка старых самолетов уникальна. Нет двух одинаковых свалок. Если случайным образом бросать фрагменты самолетов в кучи, вероятность того, что получатся две кучи с одинаковым расположением фрагментов так же мала, как и вероятность случайной сборки самолета таким способом. Почему же мы не говорим, что свалка хлама, Монблан или Луна так же сложны как самолет или собака – ведь во всех этих случаях расположение атомов «невероятно»?

Продолжение следует