Рассказы о деревьях

Но он и не подумал домой возвращаться. В путь, в путь – в глубь Таймыра, к побережью Охотского моря, в Якутию, в путь, в путь – пешком, на оленях, на собаках. Миддендорф изучал природу вечной мерзлоты, записал наречия местных племен, сделал важнейшие ботанико-географические наблюдения. И береза по-прежнему сопровождала его в путешествии. На берегу Охотского моря он встретился с березой-незнакомкой. О ней не слышали ботаники. Красно-бурый ствол метра три высотой, кора шелушится на старых ветках, листья ромбические. Его поразило, как живуче это растение. Береза-незнакомка на вершине гольцов вздымает вверх ветви. На моховых болотах – это низкий, почти стелющийся куст. В долинах ручьев обретает шаровидную форму.
Александр Федорович понятия не имел, к какому виду отнести новое дерево.
Мы теперь знаем, как оно называется: береза Миддендорфа. Так они породнились, и в этом высшая справедливость истории науки.

А вот рассказ о березе, которая не носит имени человека, и это очень обидно. Будь моя воля, я бы дал этому дереву имя Перфильева. Речь – о березовом стланце, карликовой березе, проникшей глубже всех на север.
Надо сказать, что еще в начале века ученые имели весьма смутное представление о карликовой березе. Знать-то о ней знали, но особого интереса не проявляли. Карликовая... Уже самим этим названием ее отнесли в ряд второстепенных пород, неказистых, малопривлекательных.
Это была величайшая несправедливость. Нет в природе ничего непривлекательного и неказистого – все пронизано соками жизни, все – малое и великое – соединено одним узлом земного бытия.
И вот вскоре после Великой Октябрьской революции к островам Ледовитого океана отправлялся в арктический рейс пароход «Мурман». Вологодский ботаник И.А. Перфильев упросил руководителя экспедиции взять его с собой. Растительность севера давно интересовала Перфильева, и, узнав об экспедиции, он, как мальчишка, сбежал в Архангельск. Колгуев, Новая Земля!
Как же он мечтал отправиться туда!
Руководитель экспедиции не сразу согласился – списки членов экипажа были уже утверждены, планы продуманы. И вот этот настырный вологжанин.
– Как зовут?
– Перфильев Иван Александрович.
– Ну а здоровье-то позволяет?
– Да, я...
– Ну ладно, ладно.
Долго ли, коротко ли – взяли на судно Перфильева.
На Колгуеве и Новой Земле ботаники раньше бывали, но далеко от берега никто не углублялся. Колгуев же был освоен так мало, что позднее Иван Александрович отметит: существующие карты острова соответствуют действительности в весьма отдаленной степени.
Белужья Губа, Малые Кармаклы, Маточкин Шар...
Медленно, трудно пробирался «Мурман» по стылым водам.
Торосы забили проходы из Баренцева в Карское море. Сплошные туманы. Промозглый воздух. Стынь.
Ранним утром Перфильев спускается по сходням на берег, неторопливо идет в глубь острова. Озерца, морошковые болота, каменистые гольцы – места эти иному покажутся унылыми, безжизненными. Но для северянина Перфильева нет роднее и привычнее пейзажа.
Трудно идти, но он не ищет коротких дорог. Иногда, пишет он, «приходится делать более зигзагообразный путь, дабы уловить наибольшее число растительных видов в данной местности». Больше увидеть, глубже проникнуть в мир этой растительности – самый северный пост наших лесов.

Карликовая березка – самая мужественная и стойкая среди своих зеленых сестер. Искривленный ствол. Часто деревце пригибается к земле, стелется под шквальной яростью ветров. И не сдается. Как не испытать чисто человеческого уважения к этому виду, точно превращенному злым волшебником из стройной раскидистой красавицы березы в карлика!
Но ботаника Перфильева менее всего занимают подобные литературные сравнения. Его безмерно поражает, что карликовая береза, как и другие деревья, образует гибриды. На тихой речке Пеше он обнаруживает одну такую разновидность. Описывает ее. Дает находке латинское имя в честь реки: Пешенсис. Клиновидные листочки с глубокими двойными зубцами, плодовые орешки языковидные – это было ново. Листья жесткие, сверху темно-зеленые, снизу светлые.
Перфильев измеряет длину и диаметр сережек, берет пробы почвы. По его мнению, семена занесены с материка. И Перфильев дивится чуду. Где-то в материковой тайге береза выпустила из сережек стаю семян. И вот они оказались здесь, воздухоплаватели, а может быть, мореплаватели.
Позднее в своей книге «Материалы к флоре островов Новой Земли и Колгуева» Иван Александрович с поразительной наблюдательностью естествоиспытателя расскажет обо всем увиденном. Его коллекции станут ценностью университетских музеев, о нем будут писать как об исследователе карликовой березы.

Я прочитал эту книжку в один присест. Она написана рукой одаренного человека и ученого. Изучая карликовую березу, Иван Александрович совершил настоящий подвиг. Я преклоняю голову перед этим смелым, одержимым человеком. Тяжелая болезнь поразила Перфильева в детстве – костный туберкулез... Болезнь отняла ноги. И десятки километров по островам Арктики он прошел... на костылях.
Теперь вы понимаете, почему руководитель экспедиции интересовался здоровьем Перфильева. И вспомните еще раз, как он не щадил себя: «Приходится делать более зигзагообразный путь, дабы уловить наибольшее число растительных видов...»
Будь моя воля, я бы присвоил северной нашей березе имя Ивана Александровича Перфильева.

Жил отважный капитан

Это был настоящий морской волк. Он объездил много стран, и походка у него была раскачивающаяся – походка, выработанная морской качкой. Жилистый, сухопарый, точно сработанный из морских узлов.
Судьба забросила его на Камчатку. В ту пору – двадцатые годы XIX в. – полной картины самого восточного нашего краешка никто дать не мог.
И линия берегов представлялась не совсем ясной, и не все реки легли на карту, а про лес и говорить нечего. Знания о нем были самые смутные.
Человек, о котором я рассказываю, не был ученым в прямом смысле слова. Но вдруг он отправился в глубь полуострова, вверх по реке Камчатке, в малоизученные леса.
Я читаю страницу из его путевого дневника: «Ягода жимолости вкусная, сладкая. Темно-синяя, продолговатая, покрытая сизоватым налетом, как на голубике. По снятии с ягоды верхней кожицы явственно видно, что ягода разделена на две половинки, каждая половинка в темно-синей оболочке...»
Не правда ли, так разве ботаник мог написать о растении? Мореплавателю куда ближе лоции, подводные течения, направления ветров. Но в том-то и дело, что в этом человеке жили как бы две половинки, тесно спаянные друг с другом.
Одна половинка принадлежала морскому ведомству, а в душе оставался он всю жизнь натуралистом, человеком, который умел изумиться строению крошечной камчатской ягодки жимолости или кустику бледно-розовых цветков таволги – степной березки, как называлось это растение в местах его детства.
Нередко бывает, что истинное призвание спит в нас и вдруг обнаруживается неожиданно неодолимой тягой к тому, что представляется в жизни главным. Так произошло и в судьбе Павла Федоровича Кузмищева.
Его отец был морским офицером. Мальчику казалось, что нет ничего притягательнее моря, был уверен – в морях его дороги. Корабельная служба, понятный язык океана, шорох снастей, гул ветра в парусах, звонкие склянки – все это вошло в жизнь, а мечтал о другом, был ближе язык ботаники – этой царственной науки о растениях.
И однажды сбылось... В 1826 г., к удивлению флотских друзей, Кузмищев отправляется на Камчатку. Как истинный ботаник, уходит он в глубь полуострова, определяет границы хвойных лесов, наносит на карту области преобладания лиственницы и ели. Полно, моряк ли это писал? Вот строки из его дневника: «Хвойные начинаются верстах в двадцати ниже Верхне-Камчатска, на половине расстояния между селом Милковым и острогом Киргаником. Далее, вниз по реке, хвойный лес распространяется по обеим берегам до подошвы горных хребтов; не доходя с рекою до моря, верст за сорок прекращается. Темные ели встречаются сначала редко, но потом гуще и гуще... Эта ель русскому отрадно напоминает его родимые леса...»

Новые и новые «зеленые страницы» раскрываются перед натуралистом – теперь мы так, с полным правом, назовем вчерашнего «морского волка».
Петербургские ботаники прочитают строки об удивительных растениях полуострова, например, о кедровом стланике: «Толщиной не более как с руку, ветви его более дугообразны, чем прямы. Сначала прижаты немного к земле и лежат на ней, вершинки же вздымаются прямо. Кедровник растет кустами, так что по нескольку ветвей выходят из одного узла, как будто из посаженной ореховой шишки...»
А какая досада слышится в словах, когда он сетует, что на Камчатке совсем нет сибирского кедра!
«Но, верю, он тут будет расти в соседстве ели и лиственницы. Кедр должен быть разведен, условия есть. Нельзя не пожалеть, что человек не помогает природе».
Натуралист-ботаник увидит в дереве, неприметном кустарнике то, что отличает один вид от другого. Но только острота зрения, наблюдательность мало что дадут. Необходимо быть сведущим биологом, географом, лесоводом, чтобы чувствовать себя свободно в растительном царстве, разобраться в его тайнах. Моряк Кузмищев описывал камчатский лес – шла ли речь о ели или кедровнике, рябине или таволге, о черемухе или жимолости, стелющемся по скалам багульнике или мрачной пихте – с таким поразительным всеведением, с такой точностью, что и поныне его наблюдения не потеряли научной свежести.
Более чем о сорока видах деревьев и кустарников рассказал Павел Федорович Кузмищев в «Лесном журнале» за 1836 г. Подумать только, статью мог читать Пушкин, который в то время интересовался трудами одного из первых исследователей Камчатки Степана Петровича Крашенинникова.

Продолжение следует