Ю.А. КРУТОГОРОВ

Окончание. См. No 16, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 31, 33, 34/2000

Рассказы о деревьях

География кедра будет не полной, если не сказать, что соплеменники этого дерева начали издавна расселяться в центре европейской части России. Уж больно царскому дому полюбился сей чудный сибиряк. И вот, выполняя государев наказ, верхотурский воевода в 1665 г. снаряжает в Москву обоз, груженый кедровыми дичками. Корешки мхом укутываются, сами деревца – рогожей. Дички рассадили в московских садах и парках. А в XVIII в. кедры были посажены в Нескучном саду и Останкинском парке. До сих пор в окрестностях Санкт-Петербурга можно увидеть сибирские кедры, посаженные по указу Петра I. А знаменитая Толгская кедровая роща под Ярославлем? Этот уголок тоже отпочковался от сибирских владений кедра. И удивительно видеть, что он отражается не в водах Оби или Енисея, а на глади волжских плесов.
Землепроходцы шли навстречу кедру. Кедр продвигался в глубину России.

Из какого роду-племени

Из какого же роду-племени сам кедр как вид чисто ботанический? А из рода сосны. Разница меж ними та, что сосны обыкновенная, крымская, горная, приморская принадлежат к секции двухвойных – на укороченном побеге пара иголок; кедр же – сосна пятихвойная. Но не только числом иголок они отличаются друг от друга – строение игл у них различно. У сосны они плоские, у кедра – трехгранные. Кедровые хвоинки едва ли не вдвое длиннее. Сосновые иголки держатся в пучке два-три года, кедровые – в три-четыре раза больше.
Про семена и говорить нечего. Сосновое семя продолговато, у него легкие крылышки, они защемляют семя, как щипчиками. Небольшой ветерок – поплыло сосновое семечко по воздушной волне. Ему легко, оно крылато. Кедровое семя бескрыло, летать ему не дано.
Сосновые шишки раскрываются – и начинается период лета семян. Кедровая шишка плюхается наземь вместе с семенами. Лишь удар о землю заставляет шишку распахнуться.
Сосна сама себя сеет. Семена ее планируют на далекие расстояния. Кедру природой в этом отказано. Печально, да? Но тут ничего не поделаешь. Зато кедру дан иной сеятель...

Как кедровка сеет кедр

Сосна не приваживает к себе такого количества зверья, как кедр. Вот уж действительно дерево, вокруг которого расселился целый зоопарк. Белка, бурундук, соболь, колонок, кабарга, марал. Птиц – не счесть! Целых шестьдесят видов. И есть одна птица, которую от кедра отделить невозможно никаким образом. Она у дерева даже имя взяла – кедровка. Вот она-то и сеет по мере своих возможностей кедр. С помощью этой малой таежной птицы дерево способно за год расширить свои владения на 2–4 км, а кое-где и гораздо больше.
Одно время кедровку считали вредителем кедровых лесов. Ворует орешки, поедает семена. Такое мнение и сейчас кое-где бытует. А так ли это? Вот, например, биологи Сибирского отделения РАН придерживаются иной точки зрения. И они правы.
Давайте, как в замедленной съемке, понаблюдаем за кедровкой.
Кедровка присела на шишку. Повертела головкой: никто не мешает ли? Вот разве дятел рядом орудует своим клювом-долотом. Да это не помеха, пусть себе... Клювом кедровка потрошит шишку, отрывая чешуйки. В ее горловой полости умещается целая горсть орешков, от 70 до 120 штук. Урожай собран, теперь семена следует упрятать подальше от посторонних глаз, в потайные уголки.
Первая посадка. Десять–пятнадцать орешков укладывается в лесную подстилку, в мох. Хорошо! Первый «вклад» сделан. Теперь на новое местечко. И так, в несколько приемов, пока горсточка орехов не будет разнесена по облюбованным опушкам, гольцам, гарям.
Ах, как предусмотрительна птица! Она надолго впрок запасается. За два месяца – столько продолжается заготовка корма – кедровка соберет около 60 кг семян. Разве столько съесть ей, пусть даже с самыми прожорливыми птенцами, за сезон?
Орнитологи подсчитали: одна кедровка за осень делает более 20 тыс. кладовых. Представляете? Уму непостижимо, как она находит их зимой, когда снег укрывает пни и корчаги, ветки и сучья – все то, что могло бы служить ей ориентиром для поисков. Но вот что поразительно: птица садится на сугроб именно в той точке, где находится ореховый тайник. Снег разбросан, птица нащупывает прежде заготовленные семена.
Откуда такое прямо-таки магнетическое чутье у кедровок? На этот вопрос долго не было ответа. До тех пор, пока биолог В.Н. Воробьев благодаря долгим наблюдениям не доказал: кедровки обладают поистине уникальной зрительной памятью. Запоминают, оказывается, все свои секретные кладовые. И это при том, что разнесены они на довольно большой площади. До 20 тыс. орешков на 1га находили биологи в сосняках южного Приобья, а расположены эти сосняки ни много ни мало в 5 км от плодоносящих кедров. Да что орешки! Там же появились заросли кедрового подроста. Кедровка высадила. Сама она поедает примерно треть своих запасов. Немало семян уничтожают лесные мыши, красные полевки. Но даже то, что остается, вполне обеспечивает, говоря словами лесоводов, возобновление кедрачей. Вот какие добрые услуги несет на своих крыльях кедровка. Между прочим, она не случайно укладывает орешки на гарях и гольцах – там зимой снега меньше, легче раскидать тонкий пласт. И делать это лучше всего ранним утром – смола в это время более твердая, к клюву не прилипает.
Благодарная работа, не правда ли? Она тем более неоценима, что кедры более беззащитны перед стихией. Скажем, береза или осина разбрасывают свои крылатые семена, как говорится, куда ветер дунет. И семена этих пород к тому же более устойчивы, чем кедровые, к заморозкам и солнцепеку. Поэтому нередко можно наблюдать такую картину: где раньше был кедрач – теперь сплошь березы да осины.
Тут не только пожары и рубки виноваты. Дело сложнее. Происходит естественная смена пород. По разным причинам, в том числе из-за колебаний климата. И вот уже по отдельным участкам южной границы тайги площадь спелых и перестойных кедровых лесов сократилась примерно на треть. Кедр к северу отступает, об этом сейчас с тревогой пишут многие ученые. Однако доказано и другое: все эти «окна» в таежных массивах нельзя считать безвозвратно потерянными, если рядом остались кедровые обсеменители. В таком случае дерево-корова, дерево-матка под пологом лиственных может со временем занять свое прежнее, господствующее положение в древостое.
Кедровка по мере сил помогает в этом человеку.

Российский Паганель

Время точит гранит, разрушает мрамор. Память, запечатленная в имени дерева, вечна, как вечно древо жизни. Человек, о котором я хочу рассказать, посвятил ботанике всю свою жизнь, его именем названы деревья, кустарники, цветы.

Бересклет Максимовича.
Боярышник Максимовича.
Ива Максимовича.
Ольха Максимовича.
Роза Максимовича.
Тополь Максимовича

А все началось в 1853 г., когда от Кронштадтской гавани отправился в кругосветное плавание военный фрегат «Диана». Рио-де-Жанейро, Гавайи, Чили, Мадера – какой маршрут! Казалось, хмурая Балтика сверкала от тропического блеска.
Среди морских офицеров, затянутых во флотские мундиры, выделялась фигура сугубо штатского человека в партикулярном платье. То был молодой систематизатор Петербургского ботанического сада Карл Иванович Максимович, приписанный к судну «для сбора малоизвестных заморских растений» – словом, для пополнения коллекций «растительного царства», как почтительно именовалась в ту пору ботаника.
Манерами, близорукостью, дотошным любопытством, оживленностью Карл Иванович чем-то напоминал жюльверновского Паганеля – так мы можем сказать сегодня, в ту же пору об этом никто не догадывался, ибо сей литературный герой не был еще создан. Глядя на чудака-ученого, офицеры самым добродушным образом посмеивались. Рекомендуясь, Карл Иванович называл себя подданным «растительного царства», и не было никакого лукавства в этом признании. Он был преисполнен любви к своей профессии.
У «растительного царства» нет венценосного главы и государственных границ – оно беспредельно как небо или океан. Но есть у него свои верные послы, вручающие верительные грамоты тундре и альпийским лугам, саваннам и джунглям, степям и тайге – все подвластно вездесущим, всепроникающим ботаникам. В поисках какого-нибудь неведомого науке растения их ничто не остановит. Вооруженные лупой или сачком, они существуют как бы вне земных измерений. Однако война круто изменила судьбу молодого петербургского ботаника. «Диана» вынуждена была прервать плавание, найти тихий приют в заливе де Кастри на побережье Дальнего Востока – Крымская война не позволила идти дальше.
Огорчению Карла Ивановича не было предела. Рухнули все его планы – ему предложили сойти на берег и через сибирские пространства возвращаться в Санкт-Петербург. Моряки «Дианы» сочувствовали Максимовичу, но их ждали морские сражения, и не в их власти было совместить интересы империи и «растительного царства», подданным которого считал себя ботаник. 11 июля 1854 г. Максимович покинул судно. Нелепо, как все нелепо, – горевал он, – оборванное на «полуслове» путешествие, невозможность побывать там, куда так долго собирался. Вместо богатых коллекций он привезет в столицу несбывшиеся надежды.
От залива де Кастри ботаник решил добираться до устья Амура, затем спуститься к Хабаровску.
Однако он не ушел далеко за пределы амурских лесов. Путешественника, отправляющегося в странствия, на каждом шагу подстерегают превратности судьбы. Он может попасть в беду, туземцы могут захватить в плен. В данном случае все было гораздо проще: беды не случилось, местные поселенцы встречали его дружелюбно, но в плен он попал. Его взяла в плен – и на многие годы – флора приамурской тайги. Вероятно, это лучше всего поймет ботаник, который смотрит на мир особыми глазами – все краски жизни представляются ему зелеными. Это дальтонизм особого свойства, ему нет названия, разве одно: восторг перед таинственным стеблем или неизученным деревом. Максимович отправлялся в кругосветку за растениями-диковинками, а свой лес оставался, как ни странно, вне поля зрения ботанической науки. Душистый тополь, даурская лиственница, сибирская и саянская ели, кедровый стланик, каменная береза, почкочешуйчатая пихта, упрятанные в распадках Сихотэ-Алиня, овеваемые морскими ветрами, хранили от натуралистов свои свойства – границы распространения, климатическую обусловленность, сроки созревания, цветения. Уйти от всего этого, не пойти вслед монгольскому дубу, маньчжурскому ореху, уссурийской груше? Это было выше его сил. Сама природа нежданно подарила ему возможность заполнить «белые пятна» ботанической карты России.
Судьба заманила его в тайгу. Петербург не скоро дождется своего ботаника.
Максимович взбирается на крутые сопки, ночует в глухих распадках. Где пешком, где на собаках, где на лошадях он обследует берега Нижнего Амура, Татарского пролива. На двухвесельной лодке один-одинешенек, без проводников, пользуясь лишь картой, поднимается вверх по Амуру до устья реки Дондон и вновь возвращается к заливу де Кастри. Несколько раз лодка переворачивалась, Карл Иванович тонул, спасался, но при этом, как герой паганелевской песенки, «ни разу даже глазом не моргнул». Зато пополняется его багаж: записи, семена, гербарии, древесные срезы...
И это длится не месяц, не два. Обросший, похожий на таежного бродяжку, он не может расстаться с дальневосточными дебрями, он точно растворился в них.
Зимует в Мариинске, систематизирует собранные растения, начинает писать главную книгу своей жизни, пока у нее нет названия, но каждая ее страница впоследствии будет дышать не запахом типографской краски, а ароматом тайги. Приходит ранняя весна, Максимович отправляется в поход за новыми зелеными коллекциями. Очевидно, одержимость натуралиста сродни неистовству землепроходца, которому сам черт не брат, если в поиске цели надо преодолеть тысячи верст.
Его уже знают жители редких поселений. Удивленно и радостно встречают:
– Максимка, Максимка идет!
Однажды старый нанаец приглашает в избу, сложенную из лиственничных бревен:
– Скажи, Максимка, зачем один по тайге ходишь? Белку не бьешь, рысь не стреляешь – охотник не охотник, рыбак не рыбак. Что ищешь?
– Деревья.
– Что их искать? Кому это надо?
– Ботанике.
– Ботаника – большой начальник?
– О, ботаника – большой начальник, – смеется Карл Иванович. – Царица растительного царства.
Нанаец раскуривает трубку, мало что разумеет. Но раз царица послала – знатный, должно быть, человек, не простой.
Путешествие по амурской тайге длится почти три года. Он не заметил, как пролетело время. Его забросил сюда случай, но разве редко бывает, когда непредвиденное обстоятельство дает новый поворот судьбе?
Максимович возвращается в Петербург. Двадцатишестилетним молодым человеком отправлялся он отсюда в плавание, теперь это зрелый, много повидавший ученый, которому есть что сказать миру. Он дописывает книгу, он знает, как назовет ее: «Первенцы амурской флоры». Еще при его жизни она станет классическим трудом, поразит воображение ботаников новизной. В самом деле, что может быть важнее для ученого, чем право дать своему исследованию название, которое открывается словом «первый». Первенство в освоении темы, первопроходство, изначальность взгляда – вот что таится за таким названием. Далеко не каждому удается сказать первое слово в какой-то научной области, пусть в самом негромком ее разделе.
По выходе в свет «Первенцы амурской флоры» приобретают европейскую известность, и в этом нет ничего поразительного. Ботаники мало что знали о тайге Дальнего Востока, зеленой ленточкой окаймляющей Евроазиатский континент. Ученые многих стран воздают должное проницательности и мужеству русского натуралиста.
Иной ботаник, получивший имя, довольствовался бы сделанным, уединился в кабинетной тиши, пожиная плоды своего открытия. Или отправился бы в иные, более доступные места. Не таков Максимович. Дальневосточная тайга не отпускает его душу, она словно заговорила человека, как могущественная ворожея. Максимович считает, что еще много не увидено, южная часть амурской флоры не изучена достаточным образом. И спустя два года вновь отправляется туда, куда доставил его когда-то военный фрегат «Диана».
С дороги он напишет: «Выехав 15 марта из Петербурга, я 5 апреля прибыл в Иркутск. Запасся тут меновыми товарами, плотничьим инструментом. Следуя на верховых горным трактом, я объехал Байкал и вскоре прибыл в Сретенск на реке Шилке. Здесь построил лодку, сшил паруса, палатку... Плыву вниз по Шилке...»
В его описаниях пути нет красочных подробностей, беллетристических вольностей – слог его краток, точен: «Построил лодку, сшил паруса». Позднее он вспомнит, что встретил тигра, вступил с ним в единоборство. И все. Но за этими скупыми строками угадывается дельный работник, смелый человек, пытливый исследователь.
«Записки русского географического общества» за 1861 г. оповестят читателей также весьма скромно: «В настоящее время господин Максимович опять находится среди любопытных стран, им уже посещенных. Состоя при Императорском ботаническом саде, он предпринял новую экспедицию в амурские страны и Японию...»
Вот несколько дневниковых записей Максимовича:

«...иду короткими дневными переходами, чтобы не замучить слабых лошадей, медленно перебираюсь от станицы к станице».

«...добрался до последней из казачьих поселений – Бусевой. Здесь задержался. В путь до залива Св. Ольги не было корма для лошадей. Дожидался, пока стаят снега и не вырастет новая трава».

«...по реке Уссури попадается множество разнообразных растений, у впадения Эмы увидел необычный вид ольхи».

Много позже ботаники более подробно прочтут эту запись, узнают: эта дальняя родственница европейской и кавказской ольхи поразила Максимовича необычной расцветки корой, светлыми побегами, своеобразным строением семян. Новый вид! Максимович не знал, как его назвать. Потомки дадут имя ольхе – ольха Максимовича.

«...благополучно прибыл в залив Св. Ольги, пройдя 400 верст за 25 дней. Интересно было встречать по скалам чисто хвойные леса, редкий дубовый лес, наполненный орешником. Удивительное разнообразие: клен, аралия, пихта, рябина, рододендрон – все это поражает не одного знатока...»

Первым из натуралистов прошел он Сихотэ-Алинь. Вехи его пути – деревья. Только им посвящает он свои записи, только им посвящает слова, полные удивления. Во всем угадывается ботаник, его образ мира.
В широколиственных лесах – по морскому побережью, на скалистых отрогах – ему то и дело встречается бересклет, его ярко окрашенные, свисающие вниз плоды. Листва крупная, осенью принимает пеструю окраску – палитра, а не растение. Плоды ярко-малиновые, они напоминают крошечные коробочки до 15 мм в диаметре. В августе – сентябре, как по команде, раскрываются, из них выклевываются желтые семена. Это не бересклет европейский или бородавчатый – те хорошо известны. Это особый вид. Спустя годы ботаники нарекут его бересклетом Максимовича.
Сколько ив он знает! Чернотал, белолаз, ушастая, ракита, пепельная... Но вот новое чудо: стройное дерево с густой кроной, с яйцевидно-ланцетными листьями, с висячими сережками на длинных ножках – необщий рисунок, мельчайшие особенности, понятные только глазу специалиста. Он многое увидит: оттенок ствола, остропильчатый чертеж листьев по краям. И поймет: вид не описанный, обойденный системой. И прибавит к многочисленному роду ив еще одного новосела.
А вот черемуха. И тут своя печать неповторимости. А вот роза, жимолость, боярышник...
Мало быть художником, чтобы словом дать образ этих растений, – ботаник увидит в них характер. Нужно быть придирчивым и дотошным систематиком, чтобы поставить вновь открытый вид в уготованную ему таблицу, подобную таблице Менделеева. Пусть новое растение имеет пока только приблизительное описание, в чем-то еще просматриваются условность и расплывчатость, точно в эскизе натюрморта, но все равно под пером ботаника у этого вида дерева, кустарника или цветка проступят вполне индивидуальные черточки. Специалист их уловит. Максимович открывает все новые виды древесных и кустарниковых пород, вполне уверен, если так можно сказать, в их первородстве, впрочем, дать им имена не решается. Теперь мы знаем их названия: роза Максимовича, жимолость Максимовича, боярышник Максимовича. Так нарек их мир ботаников.
Его ждет Япония, ему давно не дают покоя «белые пятна» на зеленой карте этой страны.
«Все три года, проведенных в местах, большей частью не посещенных еще ни одним ученым, дали хороший результат – число найденных ботанических новостей значительно, – напишет позднее Максимович. – Гербарии интересны тем, что откроют при разработке и издании их в свет новые области для науки».

«Для издания в свет послано мною с дороги описание с рисунком нового рода семейства горечавчатых, растущего в Японии и названного мною в честь русского мореплавателя Головнина – род Головнина...»

Флора Японии. Невиданные папоротники, бамбуки, лимонники, вьющиеся розы, тыквенные растения. Дух захватывает от этой экзотической нови!
Вдоль и поперек исхожен остров Ессо. Он объезжает все окрестности острова Хоккайдо. Рождается воистину поразительная коллекция.
Надо сказать, что до Максимовича здесь бывали голландские ботаники. Но он увидел гораздо больше.

«По составленному мною точному каталогу, – напишет Максимович, – у меня собрано две тысячи японских пород, т.е. мой гербарий превышает числом 400 пород все то, что до сих пор было опубликовано о растительности Японии...»

Восемнадцать ящиков засушенных растений отправляет Карл Иванович в Петербург, часть будет доставлена морским путем, часть – на перекладных через Сибирь.
В истории ботанических экспедиций такого, пожалуй, не бывало: заново открыто 120 видов флоры. Учтите, экспедиция состояла... всего из одного человека. Необъятная коллекция, необъятный, поистине подвижнический труд.
Многие находки русского ботаника будут позднее размещены в ботанических музеях и садах многих стран мира.
Спустя тридцать лет после смерти Максимовича японский ботаник Тиозабуро Танания писал: «Япония теперь празднует столетие со дня рождения нашего любимого доктора Максимовича. Было много ботаников, посетивших нашу страну, но ни одному не удалось оставить по себе столь задушевную память, какую оставил доктор Максимович. Я думаю, что причина этому та, что доктор Максимович выказал большее доверие к японцам, поощрив их к дальнейшей работе, чем какой-либо иной ботаник. Большой, до сих пор непревзойденный труд Максимовича о дальневосточных растениях был составлен им на основании коллекции, которая по размерам превосходит все доселе собранные. Мы дружески приветствуем его миссию, состоящую в том, чтобы открыть нам глаза на огромный запас нашей растительности. Не будет преувеличением сказать, что Япония стала впервые известной всему культурному миру благодаря именно этой коллекции, размещенной по всему свету».
Вся последующая жизнь Карла Ивановича Максимовича уйдет на то, чтобы обобщить, обработать гигантский материал, ввести его в научный оборот, исследовать выращенные семена уже в оранжереях Петербургского ботанического сада – вскоре по возвращении он станет его директором.
В 1869 г. к нему явится молодой офицер Пржевальский. Он только что вернулся из Азии, привез массу новых растений окрестностей озера Ханко. Просит определить их с точки зрения ботаники. Максимович охотно помогает молодому путешественнику. Напутствует его в новые экспедиции. И потом разбирает его монгольские, тибетские коллекции. Собственно говоря, он берет на себя всю ботаническую часть исследований Пржевальского. Флора Центральной Азии надолго становится делом жизни Максимовича. За советами и помощью к Карлу Ивановичу постоянно обращается Семенов-Тян-Шанский. Самые знаменитые русские путешественники этого времени обязаны Максимовичу бескорыстием, дружеским участием.
Семенов-Тян-Шанский писал о нем после смерти: «Он долго работал в величественном храме науки. Замечательный путешественник, неутомимый работник, Максимович во всех знавших его оставил неизгладимую память...»
Много растений названо именем этого человека – память, запечатленная в имени дерева, вечна, как древо жизни.

И несколько слов на прощание

Вот и закончен рассказ о деревьях, таких знакомых и незнакомых, о людях, так много сделавших для нашего леса.
Я буду рад, если деревья станут тебе еще ближе и роднее: ведь они по-своему открывают мир, помогают войти в него человеком пытливым, умеющим радоваться, удивляться всему, что нас окружает.
Вспоминаются слова замечательного русского лесовода Д.Н. Кайгородова: «Я страстно полюбил лес с тех пор, как узнал его поближе, и чем больше узнаю, тем больше люблю. И это всегда так бывает: чтобы полюбить, надо узнать, – не зная, нельзя любить. Мы охотно бережем и охраняем только то, что любим, а лес очень нуждается в друзьях-охранителях».
Эти строки написаны более ста лет назад, а как они современны!
Пусть же деревья, о которых ты узнал чуть больше, чем знал раньше, неизменно напоминают тебе простую вещь: лес – твой друг, будь же и ты ему другом.
Другом-охранителем.
Другом на всю жизнь.