Чарльз Дарвин. Автобиография

Печатается с сокращениями

Детство

Я родился в Шрусбери 12 февраля 1809 г. Мне приходилось слышать от отца, что, по его мнению, люди с сильной памятью обычно обладают воспоминаниями, уходящими далеко назад, к очень раннему периоду их жизни. Не так обстоит дело со мною, ибо самое раннее мое воспоминание относится лишь к тому времени, когда мне было четыре года и несколько месяцев, – мы отправились тогда на морские купанья близ Абергела, и я помню, хотя и очень смутно, некоторые события и места, связанные с пребыванием там.

Мать Ч.Дарвина (Сусанна Веджвуд)

Моя мать умерла в июле 1817 г., когда мне было немногим более восьми лет. ...Весною того же года меня отдали в школу для приходящих учеников в Шрусбери, где я проучился всего год. До школы со мной занималась моя сестра Каролина, но я сомневаюсь, шли ли эти занятия успешно. Мне рассказывали, что я был гораздо менее сообразительным, чем моя младшая сестра Кэтрин, и мне думается, далеко не самым послушным мальчиком. Каролина была в высшей степени добра, способна и усердна, но она слишком старалась исправить меня, ибо я и сейчас отчетливо помню, как, входя в комнату, где она находилась, я говорил себе: «А за что она сейчас начнет ругать меня?» И я упрямо решил отнестись с полным безразличием ко всему, что бы она ни сказала.

К тому времени, как я пошел в школу, у меня уже отчетливо развился вкус к естественной истории и особенно к собиранию коллекций. Я пытался выяснить названия растений и собирал всевозможные предметы: раковины, печати, монеты и минералы. Страсть к коллекционированию, приводящая к тому, что человек становится натуралистом – систематиком, ценителем произведений искусства или скупцом, была во мне очень сильной и, несомненно, врожденной, так как ни мои сестры, ни мой брат никогда не имели этой склонности.

Одно небольшое событие этого года прочно запечатлелось в моей памяти (оно показывает, что уже в этом раннем возрасте меня, по-видимому, интересовала изменчивость растений!). Я сказал одному маленькому мальчику (кажется, это был Лейтон, ставший впоследствии известным лихенологом и ботаником), что могу выращивать полиантусы и примулы различной окраски, поливая их цветными жидкостями; это была, конечно, чудовищная выдумка, я никогда даже не пытался сделать что-либо подобное.

Могу признаться, что в детстве я нередко сочинял заведомый вздор и притом всегда только для того, чтобы удивить окружающих. Однажды, например, я сорвал с деревьев, принадлежавших моему отцу, много превосходных фруктов, спрятал их в кустах, а затем сломя голову побежал рассказывать всем, что обнаружил склад краденых фруктов.

Приблизительно в это время или в несколько более раннем возрасте я крал иногда фрукты, чтобы полакомиться самому, и делал это довольно изобретательно. Огород, который вечером запирали на замок, был окружен высокой стеной, на гребень которой я легко взбирался по соседним деревьям. Затем в ход шел достаточно вместительный цветочный горшок с укрепленной в отверстии на дне длинной палкой: я подводил его к готовым упасть персикам и сливам, которые при этом падали в горшок, и тащил горшок вверх – желанная добыча была обеспечена.

По окончании школы меня нельзя было назвать ни очень хорошим, ни плохим учеником; кажется, все мои учителя и отец считали меня весьма заурядным мальчиком, с интеллектуальным развитием ниже среднего уровня. Я был очень огорчен, когда отец сказал мне: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!» Но отец мой, добрейший в мире человек, память о котором мне бесконечно дорога, говоря это, был, вероятно, сердит на меня и не совсем справедлив.

Р.У. Дарвин – отец

Я могу добавить здесь несколько слов о моем отце, который во многих отношениях был замечательным человеком.

Около 6 футов и 2 дюймов ростом, он был широк в плечах и весьма тучен; более крупного человека я никогда не встречал. При последнем взвешивании вес его составлял 24 стона (152 кг), но потом он еще много прибавил. Главными чертами его характера были наблюдательность и сочувственное отношение к людям; я не знаю никого, кто обладал бы этими качествами в большей мере, чем он, или хотя бы в такой же мере. Он сочувственно относился не только к чужим несчастьям, но, даже в большей степени, и к радостям окружающих. И всегда старался придумать, как доставить удовольствие другим.

Его отзывчивость и была, я думаю, причиной того, что он сумел завоевать безграничное доверие и пользовался большим успехом как врач. Он начал практиковать, когда ему не было еще двадцати одного года, но уже в первый год его заработка хватало, чтобы оплачивать содержание двух лошадей и слуги. В следующем году его практика еще выросла и на таком уровне удерживалась около 60 лет, после чего он прекратил врачебную деятельность. Его огромный успех как врача был тем более поразителен, что сначала он так ненавидел свою профессию, что, если бы мог рассчитывать хоть на какие-то средства или его отец предоставил ему хоть какой-нибудь выбор, ничто не заставило бы его заняться ею. В последние годы даже мысль об операции вызывала у него отвращение, и он почти не выносил вида человеческой крови; этот страх передался от него и мне: я помню, с каким ужасом читал я в школьные годы о том, как Плиний (кажется, он) истек кровью в теплой ванне.

Способность отца вызывать абсолютное доверие приводила к тому, что многие его пациенты, особенно дамы, начинали советоваться с ним о своих бедах, словно с каким-нибудь духовником. Они начинали с неопределенных жалоб на свое здоровье, но отец по опыту догадывался, о чем в действительности идет речь, и убеждал их, что болезнь воображаемая. После чего пред ним изливали все свои жизненные невзгоды. Чаще всего это были семейные ссоры. В иных случаях мужья и жены прекрасно жили друг с другом двадцать-тридцать лет, а затем начинали жестоко ненавидеть друг друга; отец объяснял это тем, что, когда их дети вырастали, родители теряли то общее, что прежде связывало их.

Но самой замечательной способностью отца было его умение определять характер и даже читать в мыслях людей, с которыми он сталкивался хотя бы на короткое время. Мы знали много примеров этой его способности, и некоторые из них казались почти сверхъестественными.

Эта способность всегда спасала моего отца от дружбы с недостойными людьми. В Шрусбери приехал какой-то неизвестный священник, производивший впечатление богатого человека; все наносили ему визиты, и он был приглашен во многие дома. Отец также нанес ему визит, но, вернувшись домой, сказал сестрам, чтобы они ни в коем случае не приглашали ни его, ни членов его семьи к нам в дом, так как убежден, что этому человеку нельзя доверять. Через несколько месяцев священник неожиданно исчез, оказавшись кругом в долгах, и выяснилось, что он мало чем отличается от самого обыкновенного мошенника.

Один родственник моего отца просил у него совета относительно своего сына, который был необычайно ленивым и не хотел приняться ни за какое дело. Отец сказал: «Полагаю, что ленивый молодой человек надеется, что я завещаю ему большую сумму денег. Скажите ему, что, как я сам заявил вам, я не оставлю ему ни одного пенни». Отец юноши со стыдом признался, что эта нелепая мысль действительно овладела его сыном, и спросил отца, каким образом он мог догадаться о ней, но отец ответил, что и сам совершенно не представляет себе, каким образом [у него возникла эта догадка].

Граф... привел к отцу своего племянника. Болезнь молодого человека состояла в том, что он обвинял себя во всевозможных преступлениях. Беседуя с графом о больном, отец сказал: «Я уверен, что ваш племянник действительно виновен... в отвратительном преступлении». И тогда граф... воскликнул: «Господи боже, доктор Дарвин, кто рассказал вам об этом? Мы думали, что кроме нас ни одна душа об этом не знает!» Когда много лет спустя отец рассказал мне эту историю, и я спросил, как он отличил правду от ложных самообвинений, он ответил мне, что не в состоянии объяснить это.

В молодости отец составлял иногда короткие записи о некоторых примечательных событиях и разговорах и хранил эти записи в особом конверте.

Острая наблюдательность позволяла отцу точно предсказывать течение любой болезни, и он до мельчайших подробностей разрабатывал методы ее лечения. Сначала, пока отец думал, что я стану врачом, он много рассказывал мне о своих пациентах. В прежние времена в качестве универсального метода лечения применялось обильное кровопускание, но мой отец утверждал, что оно приносит гораздо больше вреда, чем пользы, и советовал мне, если когда-нибудь я сам заболею, не разрешать ни одному врачу пускать мне кровь в количестве, превышающем самую малую дозу. Страстный враг пьянства, он был убежден, что в подавляющем большинстве случаев систематическое потребление алкоголя, хотя бы и в умеренных количествах, приносит вред как непосредственный, так и передающийся по наследству. Сам он никогда в рот не брал ни капли спиртного.

Отец часто делился со мной множеством мелких наблюдений из своей медицинской практики, которые считал полезными. Так, дамы часто горько плакали, рассказывая о своих тревогах, и это отнимало у отца много драгоценного времени. Просьба взять себя в руки и успокоиться всегда приводила к тому, что плач только усиливался. Поэтому отец стал давать им поплакать, говоря, что слезы принесут большее облегчение, чем что-либо другое; в результате плач довольно быстро прекращался, и отец получал возможность выслушать пациентку и дать ей совет. Если тяжелобольной вдруг начинал страстно хотеть съесть что-нибудь особое, отец спрашивал, как такая мысль пришла ему в голову; если он говорил, что сам не знает, ему разрешалось это попробовать (что часто приводило к успеху), поскольку отец полагал, что больному свойственны своего рода инстинктивные желания; но если больной отвечал, что слышал, будто данная пища помогла кому-то другому, отец наотрез отказывался ее давать.

Когда отец был совсем еще молодым человеком, его пригласили к одному джентльмену, занимавшему видное положение в Шропшире, на консультацию с семейным врачом. Старый врач считал, что, судя по характеру заболевания, исход должен быть фатальным. Отец держался иного взгляда и утверждал, что джентльмен выздоровеет. Выяснилось (вероятно, после вскрытия трупа), что отец был во всех отношениях не прав, и он признал свою ошибку. Он был, конечно, убежден, что никогда больше эта семья не будет обращаться к нему за советами; однако через несколько месяцев вдова прислала за ним, дав отставку старому семейному врачу. Это так удивило отца, что он попросил одного знакомого вдовы разузнать, почему она вновь обращается к нему за советом. Вдова ответила, что «она не хочет больше видеть этого противного старого доктора, который с первого же разу сказал, что муж ее умрет, тогда как доктор Дарвин все время утверждал, что тот поправится!» В другом случае отец сказал жене больного, что муж ее несомненно умрет. Через несколько месяцев он встретил вдову [этого человека], очень здравомыслящую женщину, и она сказала ему: «Вы еще очень молоды, и позвольте мне посоветовать вам всегда, пока это возможно, оставлять надежду близким родственникам, ухаживающим за больным. Вы привели меня в отчаяние, и с той минуты я потеряла силы». Отец говорил, что с тех пор он считал наиболее важным поддерживать в пациенте надежду, а вместе с ней и бодрость у тех, кто за ним ухаживает.

У отца была необычайная память, особенно на даты, и он помнил, даже в глубокой старости, дни рождений, бракосочетаний и смерти множества жителей Шропшира. Эта способность раздражала его, ибо, раз услыхав какую-нибудь дату, он не мог ее забыть, и поэтому часто вспоминал смерть своих друзей. Благодаря своей памяти он знал очень много любопытных историй, которые любил рассказывать, так как был вообще охотник поговорить. Обычно он бывал в хорошем настроении, любил посмеяться и пошутить и вместе с тем мог заставлять любого повиноваться его указаниям. Многие его боялись. Вспоминаю, как однажды отец со смехом рассказал, что уже несколько человек спрашивали, не приходила ли к нему мисс Пигготт. Эту старую важную леди отец чем-то смертельно обидел, и теперь она всем и каждому заявляла, что явится к «этому старому жирному доктору и выложит ему без обиняков все, что она о нем думает». В конце концов она действительно побывала у отца, но храбрость ей изменила, и трудно было представить себе более вежливую и дружескую манеру поведения.

Отец был очень чувствительным человеком, и его крайне раздражали и обижали многие незначительные события. И все же чаще он бывал в хорошем настроении. Его легко было рассердить, но так как доброта его не знала границ, его любили очень многие и любили от всей души.

Он был осторожен в делах и умел хорошо вести их, оставив своим детям очень большое состояние.

Отец не обладал научным складом ума и не пытался обобщать свои знания. Более того, он создавал особую теорию почти для каждого встречавшегося ему случая. Не думаю, что я много получил от него в интеллектуальном отношении, но его моральное поведение оказало большое влияние на всех его детей. Одним из его золотых правил (хотя соблюдать это правило было не легко) было следующее: «Никогда не вступай в дружбу с человеком, которого ты не можешь уважать».

Рассказав так много о своем отце, я хочу добавить лишь несколько слов о моем брате и сестрах. Мой брат Эразм обладал исключительно ясным умом, и у него были широкие и разнообразные интересы и знания в литературе, искусстве и даже в естественных науках. Короткое время он увлекался коллекционированием и гербаризацией растений и несколько дольше – химическими экспериментами. Он был очень приятен в общении и добросердечен, а его остроумие часто напоминало мне произведения Чарльза Лэмба. С самого детства он был слаб здоровьем и потому несколько флегматичен; не отличался веселостью, и часто, особенно в зрелые годы, у него бывало плохое настроение. Он много читал, даже в детстве, и в наши школьные годы побуждал меня к чтению, давая мне книги. Однако по складу ума и интересам мы были совсем не похожи друг на друга, так что в интеллектуальном отношении я, как мне кажется, так же мало обязан ему, как и моим четырем сестрам, характеры которых были весьма различны и даже своеобразны. В течение всей своей жизни все они были исключительно добры и нежны со мной. Я склонен согласиться с Френсисом Гальтоном, который полагает, что воспитание и окружающая обстановка оказывают только небольшое влияние на характер человека и что в большинстве своем наши качества врожденные.

Дом, в котором родился Ч.Дарвин

Восстанавливая в памяти черты моего характера в школьные годы, я нахожу, что единственными качествами, которые уже в то время давали надежду на что-либо хорошее в будущем, были сильно выраженные и разнообразные интересы, особое усердие в отношении того, что меня интересовало, и острое чувство удовольствия, которое я испытывал, когда мне становились понятными какие-либо сложные вопросы или предметы. С Евклидом меня познакомил частный учитель, и я отчетливо помню, какое глубокое удовлетворение доставили мне ясные геометрические доказательства. Так же отчетливо помню я, какое наслаждение мне доставил мой дядя (отец Френсиса Гальтона), объяснив мне устройство нониуса в барометре. Что касается интересов, не имеющих отношения к науке, то я любил читать и часами просиживал за чтением исторических драм Шекспира, располагаясь обычно в глубокой амбразуре окна старинного здания школы. Читал я и произведения других поэтов – только что опубликованные тогда поэмы Байрона и В.Скотта и «Времена года» Томсона. Упоминаю об этом потому, что в позднейшие годы моей жизни я, к великому моему сожалению, совершенно утратил вкус ко всякой поэзии, включая и Шекспира. Говоря об удовольствии, которое доставляла мне поэзия, могу прибавить, что в 1822 г., во время поездки верхом по окраинам Уэльса, во мне впервые пробудилась способность наслаждаться картинами природы, и эта способность сохранилась во мне дольше, чем способность к какому-либо другому эстетическому наслаждению.

В ранние школьные годы я зачитывался принадлежавшей одному моему товарищу книгой «Чудеса мироздания» (The Wonders of the World) и обсуждал с другими мальчиками достоверность различных сведений, содержавшихся в этой книге; думаю, что она-то впервые и заронила во мне желание совершить путешествие в дальние страны, что в конце концов и осуществилось благодаря моему плаванию на «Бигле». В конце пребывания в школе я стал страстным любителем ружейной охоты, и мне кажется, что едва ли кто-нибудь проявил к чему-нибудь столько рвения, сколько я – к стрельбе по птицам. Хорошо помню, как я застрелил первого бекаса, – возбуждение мое было так велико, руки мои так сильно дрожали, что я едва в состоянии был перезарядить ружье. Эта страсть продолжалась долго, и я стал отличным стрелком. Во время пребывания в Кембридже я упражнялся в меткости, вскидывая ружье к плечу перед зеркалом, что бы видеть правильно ли я прицелился. Другой и притом лучший прием состоял в том, что, наложив на боек ударника пистон, я стрелял в зажженную свечу, которой размахивал товарищ; если прицел был взят верно, то легкое дуновение воздуха гасило свечу. Взрыв пистонов сопровождался сильным треском, и мне передавали, что наставник колледжа как-то заметил по этому поводу: «Что за странное дело! Похоже на то, что мистер Дарвин целыми часами щелкает бичом у себя в комнате: я часто слышу щелканье, когда прохожу под его окнами».

Среди товарищей по школе у меня было много друзей, которых я горячо любил, и я думаю, что мои привязанности были тогда очень сильными. Некоторые из этих мальчиков были довольно способными, но ни один из них не стал впоследствии сколько-нибудь выдающимся человеком.

Что касается моих научных интересов, то я продолжал с большим усердием коллекционировать минералы, но делал это совершенно ненаучно, – лишь отыскивая минералы с новыми названиями, но не пытаясь классифицировать их. К наблюдению насекомых я относился, по-видимому, с большим вниманием, ибо, когда в десятилетнем возрасте (в 1819 г.) я провел три недели на взморье в Плас-Эдвардсе в Уэльсе, то был заинтересован и поражен, обнаружив какое-то крупное черно-красного цвета полужесткокрылое насекомое, много бабочек (Zygaena) и какую-то Cicindela, какие не водятся в Шропшире. Я почти настроился собирать всех мертвых насекомых, которых удастся найти, т.к., посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию. Прочитав книгу Уайта «Селборн», я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте своей я был поражен, что отнюдь не каждый джентльмен становится орнитологом.

Когда я заканчивал школу, мой брат усердно занялся химией и устроил в саду, в сарае для рабочих инструментов, неплохую лабораторию; он позволил мне помогать ему при производстве большей части опытов, когда получал всевозможные газы и сложные соединения. Я внимательно прочитал несколько книг по химии, например, «Chemical Catechism» Генри и Паркса. Химия сильно заинтересовала меня, и наша работа нередко затягивалась до поздней ночи. Это было самым замечательным в моем образовании в школьные годы, ибо я на практике понял значение эксперимента. О том, что мы занимаемся химией, каким-то образом проведали в школе, и меня прозвали «Газ». Однажды директор школы д-р Батлер даже сделал мне выговор в присутствии всех школьников за то, что я трачу время на бесполезные дела, и совершенно несправедливо назвал меня «росо curante» («легкомысленным»), а так как я не понял, что он имел в виду, то слова эти показались мне ужасным оскорблением.

Эдинбургский университет

Дальнейшее пребывание в школе было для меня бесполезным, и отец благоразумно забрал меня оттуда несколько ранее обычного срока и отправил (в октябре 1825 г.) вместе с моим братом в Эдинбургский университет, где я пробыл два учебных года. Мой брат заканчивал изучение медицины, хотя не думаю, что он намеревался когда-либо заняться практикой, я же должен был начать ее изучение. Однако вскоре (на основании различных мелких фактов) я пришел к убеждению, что отец оставит мне состояние, достаточное для того, чтобы вести безбедную жизнь, и этой уверенности оказалось достаточно, чтобы погасить во мне сколько-нибудь серьезное усердие в изучении медицины.

Преподавание в Эдинбурге велось преимущественно лекционным путем, и лекции эти, за исключением лекций Хопа по химии, были невыносимо скучны (по моему мнению, лекции не имеют по сравнению с чтением никаких преимуществ, а во многом уступают ему). Не без ужаса вспоминаю я лекции д-ра Дункана по Materia mediса, которые он читал зимой, начиная с 8 ч утра. Лекции д-ра Монро по анатомии человека были так же скучны, как и он сам, и я проникся отвращением к этой науке. То обстоятельство, что никто не приобщил меня к анатомированию, оказалось величайшей бедой в моей жизни, ибо отвращение я бы вскоре преодолел, а вот навыки были бы чрезвычайно полезны для моей будущей работы. Эта беда была столь же непоправима, как и отсутствие у меня способности к рисованию. Но клинические палаты больницы я посещал регулярно. Некоторые случаи вызвали у меня тяжелые переживания, иные из них и сейчас еще живо стоят перед моими глазами, но я был не настолько глуп, чтобы из-за этого пропускать занятия. Не могу понять, почему я не заинтересовался сильнее этой частью медицины, ведь еще летом, до отъезда в Эдинбург, в Шрусбери я начал посещать бедняков, леча преимущественно детей и женщин. О каждом случае я составлял очень подробные отчеты с указанием всех симптомов болезни и прочитывал их вслух отцу, который подсказывал мне, какие еще сведения необходимо собрать и какие лекарства следует прописать; лекарства эти я сам и изготовлял. Однажды у меня было сразу 12 пациентов, и я испытывал острый интерес к работе. Мой отец считал, что из меня получится весьма удачливый врач, у которого будет много пациентов, поскольку, по его словам, я умел внушать доверие к себе (не знаю, что он во мне усмотрел, что привело его к этой мысли).

Дважды я посетил операционный зал госпитальной больницы в Эдинбурге и присутствовал на двух очень тяжелых операциях (во время одной из них оперировали ребенка), но сбежал, не дождавшись их окончания. Больше никогда уже я не ходил на операции, и вряд ли чем-нибудь меня можно было бы туда заманить (это было задолго до благословенных дней хлороформа).

Брат мой оставался в университете только год, а на второй год я оказался предоставлен самому себе, и в этом было известное преимущество – я сблизился с несколькими молодыми людьми, интересовавшимися естествознанием. Одним из них был Эйнсуорт, опубликовавший впоследствии описание своих путешествий по Ассирии; геолог-вернерианец, он обладал кое-какими знаниями о многих вещах, но был человеком поверхностным и весьма бойким на язык. Д-р Колдстрим был молодым человеком совсем другого типа: чопорный, церемонный, глубоко религиозный и очень добросердечный; впоследствии он опубликовал несколько хороших статей по зоологии. Третьим молодым человеком был Гарди, который, думаю, мог бы стать хорошим ботаником, но он рано умер в Индии. Наконец, д-р Грант, который был старше меня на несколько лет (не помню, при каких обстоятельствах мы познакомились); он опубликовал несколько первоклассных работ по зоологии, но после переезда в Лондон стал профессором Университетского колледжа и ничего больше не сделал в науке – факт, всегда остававшийся для меня необъяснимым.

Продолжение следует