Чарльз Дарвин. Автобиография

Продолжение. См. № 3/2009

Я хорошо знал его: он был сух и формален в обращении, но под этой коркой скрывался подлинный энтузиаст. Однажды, когда мы гуляли вдвоем, он разразился восторженной речью о Ламарке и его эволюционных воззрениях. Я выслушал его безмолвно и с удивлением, но его слова не произвели на меня никакого впечатления. Уже до этого я прочитал «Зоономию» моего деда, в которой отстаиваются подобные же воззрения, но и они не оказали на меня никакого воздействия. В то время я восхищался «Зоономией», но, перечитав ее во второй раз через десять или пятнадцать лет, я был сильно разочарован крайним несоответствием между рассуждениями и приводимыми фактами.

Доктора Грант и Колдстрим много занимались зоологией моря, и я часто сопровождал первого из них, собирая в лужах, остающихся после отлива, животных, которых анатомировал как умел. Я подружился с несколькими рыбаками из Ньюхейвена, время от времени отправлялся с ними на траловый лов устриц и добыл много экземпляров [различных животных]. Но так как я не имел никаких систематических навыков в анатомировании и обладал лишь очень плохоньким микроскопом, мои попытки [производить наблюдения] были весьма жалкими. Тем не менее я сделал одно интересное небольшое открытие и в начале 1826 г. прочитал в Плиниевском обществе краткое сообщение по этому вопросу. Открытие заключалось в том, что так называемые яйца Flustra обладают способностью самостоятельно двигаться при помощи ресничек (в действительности это были личинки). В другом небольшом докладе я показал, что маленькие шаровидные тела, которые считались молодыми стадиями Fucus loreus, представляют собою яйцевые коконы [egg-cases] червеобразной Ponto bdella muricata. Плиниевское общество пользовалось поддержкой профессора Джемсона и, как я полагаю, было им основано; оно состояло из студентов и собиралось в Университете, в комнате подвального этажа, для заслушивания и обсуждения работ по естественным наукам. Я аккуратно посещал заседания Общества, и они оказались полезными для меня, так как стимулировали мое усердие и способствовали новым знакомствам с людьми, интересовавшимися, как и я, естествознанием. Сообщения, которые читались в нашем маленьком Обществе, не публиковались, вследствие чего я не получил удовольствия увидеть свою статью в печати, но мне кажется, что д-р Грант упомянул о моем маленьком открытии в своем превосходном мемуаре о Flustra.

Я состоял также членом Королевского медицинского общества и довольно аккуратно посещал его заседания, но, так как вопросы там обсуждались исключительно медицинские, они не очень интересовали меня. Иногда д-р Грант приглашал меня на заседания Вернеровского общества, где докладывались, обсуждались и затем публиковались в «Трудах» [«Transactions»] Общества различные сообщения по естественной истории. Я слышал там Одюбона, прочитавшего несколько интересных лекций об образе жизни североамериканских птиц и не вполне справедливо посмеивавшегося над Уотертоном. Отмечу кстати, что в Эдинбурге жил один негр, путешествовавший с Уотертоном; он зарабатывал себе на жизнь набивкой чучел птиц и делал это превосходно; он давал мне платные уроки [по набивке чучел], и часто я засиживался у него подолгу, так как это был очень приятный и умный человек.

М-р Леонард Хорнер также пригласил меня однажды на заседание Эдинбургского королевского общества, где я увидел на председательском месте сэра Вальтера Скотта; он просил собравшихся извинить его за то, что занимает столь высокое место, ибо чувствует, что недостоин его. Я смотрел на него и на все происходящее с благоговением и трепетом; думаю, благодаря тому обстоятельству, что в молодости я присутствовал на этом заседании и посещал также заседания Королевского медицинского общества, избрание меня несколько лет назад почетным членом обоих этих обществ показалось мне более лестным, чем любые другие подобные почести. Если бы мне сказали тогда, что когда-нибудь в будущем мне будет оказана эта честь, клянусь, мне показалось бы это не менее смешным и невероятным, чем если бы мне заявили, что я буду избран королем Англии.

На втором году моего пребывания в Эдинбурге я посещал лекции профессора Джемсона по геологии и зоологии, но они были настолько скучны, что я принял решение никогда не читать книг по геологии и вообще не заниматься этой наукой.

На лекциях Джемсона я познакомился с хранителем музея м-ром Макджилливрсом, который впоследствии опубликовал большую превосходную книгу о птицах Шотландии. В его внешности и манерах было не очень-то много джентльменского. У нас было с ним много интересных бесед на естественно-исторические темы; он был со мною очень добр и подарил мне несколько редких раковин, так как я собирал в то время коллекцию морских улиток, хотя занимался этим не очень усердно.

В течение этих двух лет мои летние каникулы были целиком посвящены развлечениям, хотя в руках у меня всегда была какая-нибудь книга, которую я с интересом читал. Летом 1826 г. я совершил вместе с двумя своими приятелями большую пешеходную прогулку (с рюкзаками за спиной) по Северному Уэльсу. Почти ежедневно мы проходили по тридцати миль, а один день потратили на восхождение на Сноудон. Я совершил также со своей сестрой Каролиной прогулку верхом на лошадях по Северному Уэльсу; седельные вьюки с нашим платьем вез за нами слуга. Осенние месяцы посвящались ружейной охоте – главным образом у м-ра Оуэна в Вудхаусе и у моего дяди Джоса в Мэре. Я проявлял [в отношении охоты] столь большое рвение, что, ложась спать, ставил свои охотничьи сапоги около самой кровати, чтобы, обуваясь утром, не потерять и полминуты. Я аккуратно записывал каждую птицу, застреленную мною в течение сезона. Какую радость доставляла мне охота! Но я все-таки стыдился своей страсти и старался убедить себя, что охота – тоже своего рода умственное занятие: ведь она требует столько сноровки для того, чтобы судить, где больше всего найдешь дичи, и чтобы как следует натаскать собак.

Северный Уэльс

В одно из осенних посещений Мэра в 1827 г. я встретил сэра Дж.Макинтоша – самого лучшего собеседника, какого я когда-либо встречал. Узнав впоследствии, что он сказал обо мне: «В этом молодом человеке есть что-то такое, что заинтересовало меня», я сиял от гордости, хотя сам считал себя невежественным, как поросенок, в тех вопросах истории, политики и морали, которых он касался. Думаю, что похвала выдающегося человека – хотя может возбудить и даже несомненно возбуждает тщеславие – полезна для молодого человека, так как помогает ему держаться правильного пути.

Мои посещения Мэра в эти два или три года были полны очарования. Жилось там очень привольно, местность позволяла совершать восхитительнейшие прогулки пешком или верхом, вечера проходили в исключительно приятных беседах и перемежались музыкой. Летом вся семья часто располагалась на ступенях старинного портика, перед которым в саду был разбит цветник; противоположный дому крутой, покрытый лесом берег отражался в озере, и то в одном, то в другом месте слышался всплеск воды, вызванный всплывшей рыбой или коснувшейся поверхности воды птицей. Ничто не запечатлелось в моей памяти более ярко, чем эти вечера в Мэре.

Студенческие билеты Эдинбургского университета

Кембридж

1828–1831 гг. После того как я провел два учебных года в Эдинбурге, мой отец понял или узнал от моих сестер, что мне вовсе не улыбается мысль стать врачом, и поэтому предложил мне сделаться священником. Возможность моего превращения в праздного любителя спорта – а такая моя будущность казалась тогда вероятной – совершенно справедливо приводила его в страшное негодование. Я попросил дать мне некоторое время на размышление, потому что на основании тех немногих сведений и мыслей, которые были у меня на этот счет, я не мог без колебаний заявить, что верю во все догматы англиканской церкви, хотя сама мысль стать сельским священником мне нравилась. Я старательно прочитал книгу «Пирсон о вероучении» [«Pearson on the Creed»] и несколько других богословских книг, а так как я в то время ничуть не сомневался в точности и истинности каждого слова Библии, то скоро убедил себя в полной приемлемости нашего вероучения. Мне отнюдь не казалась нелогичным считать, что я верю в то, чего не могу понять и что фактически [вообще] не поддается пониманию. У меня не было никакого желания оспаривать ту или иную [религиозную] догму, но никогда не был я таким дураком, чтобы чувствовать или говорить: «Credo, quia incredibile» – «Верю, ибо это невероятно».

Если вспомнить, как свирепо нападали на меня представители церкви, кажется забавным, что когда-то я и сам намеревался стать священником. Мне даже не пришлось впоследствии формально отказываться от этого намерения и выполнения желания моего отца: они умерли естественной смертью, когда я, закончив Кембридж, принял участие в экспедиции на «Бигле» в качестве натуралиста. Если верить френологии, то по одному признаку я, оказывается, очень подходил на роль священника. Об этом несколько лет назад мне сообщили из одного германского психологического общества, куда по их убедительной просьбе я отослал свою фотографию. В протоколе заседания, на котором, по-видимому, публично обсуждали форму моей головы, было записано, что шишка благоговения развита у меня настолько сильно, что ее хватило бы на добрый десяток священников.

Чтобы стать священником, мне нужно было поступить в один из английских университетов и получить ученую степень, но поскольку после школы я ни разу не раскрыл ни одной греческой или латинской книги, то к своему ужасу обнаружил, что за два прошедших года совершенно забыл почти все, чему меня учили, даже некоторые греческие буквы. Поэтому с октября я стал заниматься с частным преподавателем в Шрусбери, а в Кембридж поехал после рождественских каникул, в самом начале 1828 г. Вскоре я восстановил свой школьный уровень знаний и сравнительно легко мог переводить с греческого Гомера или Евангелие.

Три года в Кембридже были настолько же пусты в отношении академических знаний, что и годы, проведенные в Эдинбурге и в школе. Я пытался заняться математикой даже с частным преподавателем (очень тупым человеком), но занятия мои шли крайне вяло. Я не в состоянии был усмотреть хоть какой-нибудь смысл в основах алгебры. Впоследствии я очень жалел о том, что не научился хотя бы немного разбираться в элементарной математике, ибо люди, владеющие ею, кажутся мне наделенными каким-то добавочным орудием разума [«extra sense»]. Что касается греческого и латинского, то я посещал, да и то почти номинально, некоторые обязательные университетские лекции и, чтобы сдать Little-Go, на втором году обучения мне пришлось месяц или два поработать, но это далось мне легко. В последнем учебном году я довольно основательно подготовился к заключительному экзамену на степень бакалавра искусств, освежив в памяти греческих и латинских классиков и в небольшом размере алгебру и Евклида (он доставил мне массу удовольствия как и когда-то в школе). Для экзамена необходимо было также изучить сочинения Пейли «Основания христианства» [«Evidences of Christianity»] и «Нравственная философия» [«Moral Phylosophy»]. Я проделал это самым тщательным образом, так что мог бы по памяти полностью изложить «Основания». Логика этой книги, а также его «Натуральной теологии» [«Natural Theology»] доставила мне такое же удовольствие, как и Евклид. Тогда мне казалось, впрочем, я убежден в этом и теперь, что тщательное изучение этих трудов, без попытки заучить какой-либо раздел наизусть, было единственным из всего академического курса полезным для воспитания моего ума.

В университете читались публичные лекции по различным отраслям знания, но мне они так осточертели в Эдинбурге, что я не ходил даже на красноречивые и интересные лекции Седжвика. Если бы я посещал их, то стал бы, вероятно, геологом раньше, чем это случилось в действительности. Однако на лекции Генсло по ботанике я ходил, и они мне очень нравились, так как отличались исключительной ясностью изложения и превосходными демонстрациями, хотя ботанику я и не изучал. Генсло имел обыкновение совершать со своими учениками полевые экскурсии пешком, в отдаленные места – в каретах, вниз по реке – на баркасе и рассказывал о редких растениях и животных, которых удавалось наблюдать. Экскурсии эти были восхитительны.

Были в моей кембриджской жизни и некоторые светлые стороны, но время, которое я там провел, было всерьез потеряно. Моя страсть к ружейной стрельбе и охоте, к прогулкам верхом привела меня в кружок любителей спорта, где было несколько молодых людей не очень высокой нравственности. По вечерам мы часто вместе обедали, временами порядочно выпивали, а затем веселились, пели и играли в карты. Знаю, что я должен стыдиться дней и вечеров, растраченных подобным образом, но некоторые из моих друзей были такими милыми, а настроение наше таким веселым, что не могу не вспоминать об этих временах с большим удовольствием.

Но у меня было много и друзей совершенно иного рода. Я дружил с Уитли, который впоследствии стал лауреатом Кембриджского университета по математике, мы постоянно совершали с ним долгие прогулки. Он привил мне вкус к картинам и хорошим гравюрам, и я приобрел несколько экземпляров.

Благодаря моему другу Герберту, окончившему Университет с высшим отличием по математике, я бывал в музыкальном кружке. Общаясь с музыкантами и слушая их игру, я приобрел вкус к музыке и часто прогулки в будние дни я заканчивал в церкви Колледжа короля [King’s College], где слушал хоралы, испытывая при этом такое наслаждение, что временам дрожь пробегала по спине. И это при том, что я до такой степени лишен музыкального слуха, что не замечаю диссонанса, не могу правильно отбивать такт и не в состоянии верно напеть даже простенькую мелодию.

Но ни одному занятию не предавался я в Кембридже с такой огромной страстью, ничто не доставляло мне такого удовольствия, как коллекционирование жуков. Это была именно страсть к коллекционированию, так как я не анатомировал их, редко сверял их внешние признаки с опубликованными описаниями, а названия их устанавливал как попало. Однажды, сдирая с дерева кусок старой коры, я увидел двух редких жуков и схватил их обеими руками, но тут я увидел третьего, какого-то нового рода, которого я никак не в состоянии был упустить, и я сунул жука, которого держал в правой руке, в рот. Увы! Он выпустил какую-то чрезвычайно едкую жидкость, которая так обожгла мне язык, что я вынужден был выплюнуть жука, и я потерял его, так же как и третьего.

Колледж Христа в Кэмбридже

Коллекционирование шло очень успешно, я даже приобрел несколько очень редких видов. Никогда ни один поэт не испытывал при виде своего первого напечатанного стихотворения большего восторга, чем я, когда я увидал в книге Стивенса «Illustrations of British Insects» [«Изображения британских насекомых»] магические слова: «Пойман Ч.Дарвином, эсквайром». С энтомологией меня познакомил мой троюродный брат У.Дарвин-Фокс, он учился тогда в Колледже Христа [Christ’s College]. Позднее я близко познакомился с Олбертом Уэем из Колледжа Троицы [Trinity College], вместе с которым мы ходили собирать насекомых; спустя много лет он стал известным археологом; сблизился я также с Г.Томпсоном из того же колледжа, впоследствии ставшим выдающимся агрономом, управляющим большой железной дорогой и членом парламента. Отсюда, по-видимому, следует, что страсть к собиранию жуков служит некоторого рода указанием на будущий успех в жизни!

Профессор Дж.С. Генсло

Было и еще одно обстоятельство, более других повлиявшее на мою карьеру, – моя дружба с профессором Генсло. Раз в неделю, по вечерам, он устраивал у себя дома открытый прием для всех студентов последнего курса и некоторых сотрудников университета, интересовавшихся естествознанием. Вскоре и я получил приглашение и стал регулярно бывать у профессора. Через короткое время мы сблизились и всю вторую половину моего пребывания в Кембридже почти ежедневно совершали длительные прогулки, а по вечерам он часто приглашал меня на обед. Генсло обладал обширными познаниями в ботанике, энтомологии, химии, минералогии и геологии. Суждения его были блестящи, а ум отличался замечательной уравновешенностью.

В то же время он был глубоко религиозен и в высшей степени ортодоксален. Обладал высокими нравственными качествами: был начисто лишен тщеславия и других мелких чувств, очень мало думал о себе и своих личных интересах. Не могу не упомянуть об одном незначительном случае, показывающем его мягкость и внимание к людям. Рассматривая зерна пыльцы, положенные на влажную поверхность, я заметил, что некоторые из них выпустили трубки, и тотчас же помчался сообщить Генсло о своем удивительном открытии. Полагаю, что любой другой профессор ботаники не удержался бы от смеха, если бы я явился с такой поспешностью, чтобы сделать подобное сообщение. Он же согласился со мною, что явление это очень интересно, и объяснил мне его значение, дав мне ясно понять при этом, что оно хорошо известно; в результате я ушел от него ни в какой мере не уязвленный, а, наоборот, весьма довольный тем, что мне удалось самому открыть столь замечательный факт, однако я решил больше не спешить так с сообщениями о своих открытиях.

В последний год моего пребывания в Кембридже я с интересом прочитал «Personal Narrative» [«Личное повествование»] Гумбольдта и «Introduction to the Study of Natural Phylosophy» [«Введение в изучение естествознания»] сэра Дж.Гершеля, которые пробудили во мне пылкое стремление внести хотя бы самый скромный вклад в благородное здание наук о природе.

Летние каникулы я посвящал коллекционированию жуков, чтению и непродолжительным экскурсиям. Осенью все мое время отдавалось охоте, главным образом в Вудхаусе и Мэре, иногда же я охотился в Эйтоне с молодым Эйтоном. В целом, три года, проведенные мною в Кембридже, были самыми радостными годами в моей счастливой жизни: здоровье мое было тогда превосходным и почти всегда я пребывал в самом лучшем расположении духа.

После того как я в начале 1831 г. сдал свой последний экзамен, Генсло убедил меня заняться геологией. Поэтому по возвращении в Шропшир я занялся изучением [геологических] разрезов окрестностей Шрусбери и составил раскрашенную карту их. Профессор Седжвик планировал в начале августа посетить Северный Уэльс, чтобы продолжить исследования древнейших горных пород, и Генсло попросил Седжвика разрешить мне сопровождать его.

Краткая беседа с ним в тот вечер, когда он приехал к нам, произвела на меня глубокое впечатление. Как-то, когда я исследовал старые разработки гравия близ Шрдобери, один рабочий рассказал мне, что нашел здесь большую стертую тропическую раковину Voluta, из тех, что часто держат на каминных полках. Так как он не соглашался продать эту раковину, я был убежден, что он действительно нашел ее в этой яме. Я рассказал об этом Седжвику, но он сразу же возразил, что раковина была, вероятно, выброшена кем-нибудь в яму, а затем добавил, что если бы она естественным образом залегала в этих пластах, то это опрокинуло бы все наши представления о поверхностных отложениях в Центральных графствах. И действительно, эти пласты гравия относятся к ледниковому периоду, и впоследствии я находил в них изломанные раковины северных моллюсков. Но тогда я был крайне удивлен, что Седжвик не пришел в восторг от такого чудесного факта, как находка тропической раковины близ самой поверхности земли в центре Англии. Хотя я прочитал уже много научных книг, ничто раньше не продемонстрировало мне так отчетливо, что наука заключается в такой группировке фактов, которая позволяет выводить на основании частных случаев общие законы.

На другое утро мы начали путешествие, которое хоть немного научило меня разбираться в геологии. Седжвик часто посылал меня идти параллельным курсом и собирать образцы горных пород, нанеся на карту порядок их залегания. Это путешествие дало мне разительный пример того, как легко проглядеть даже самые заметные явления, если на них никто раньше не обращал внимания. Мы провели много часов в Кумбран-Идуоле, самым тщательным образом исследуя все горные породы, так как Седжвику очень хотелось найти в них остатки ископаемых организмов; однако ни один из нас не заметил следов замечательных ледниковых явлений, окружавших нас со всех сторон: отчетливые шрамы на скалах, нагромождения валунов, боковые и конечная морены. Между тем эти явления настолько очевидны, что, как я заявлял в одной статье, напечатанной много лет спустя в «Philosophical Magazine», дом, сгоревший во время пожара, не расскажет о том, что с ним произошло, более ясно, чем эта долина. Если бы она все еще была заполнена ледником, эти явления были бы выражены менее отчетливо, чем теперь.

В Кэйпл-Кьюриге я расстался с Седжвиком и направился через горы в Бармут, определяя курс по компасу и карте. Я побывал благодаря этому в неведомых, диких местах и получил большое удовольствие от такого способа путешествовать. В Бармуте я повидал некоторых кембриджских друзей, которые там преподавали, а оттуда вернулся в Шрусбери и Мэр, чтобы участвовать в охоте, ибо в те времена я счел бы себя сумасшедшим, если бы пропустил первые дни охоты на куропаток ради геологии или какой-нибудь другой науки.

Путешествие на «Бигле»

Капитан Фиц-Рой

27 декабря 1831 г. – 2 октября 1836 г. Вернувшись домой после непродолжительной геологической поездки по Северному Уэльсу, я нашел письмо от Генсло, извещавшее меня, что капитан Фиц-Рой готов уступить часть своей собственной каюты молодому человеку, который согласился бы добровольно и без всякого вознаграждения отправиться с ним в путешествие на «Бигле» в качестве натуралиста. Я готов был тут же принять предложение, но мой отец решительно возражал против этого, добавив, впрочем: «Если ты сумеешь найти хоть одного здравомыслящего человека, который посоветует тебе ехать, я дам свое согласие». Я в тот же вечер написал о своем отказе принять предложение и наутро уехал в Мэр, чтобы быть готовым 1 сентября [начать охоту]. Я был на охоте, когда за мной прислал мой дядя, который хотел переговорить с моим отцом, так как считал, что я поступил бы благоразумно, приняв предложение. Отец всегда утверждал, что дядя – один из самых благоразумных людей на свете, и поэтому сразу дал свое согласие в самой ласковой форме.

На следующий день я отправился в Кембридж, чтобы повидать Генсло, а оттуда в Лондон, для встречи с Фиц-Роем, и вскоре дело было улажено. Когда впоследствии мы сблизились с Фиц-Роем, он рассказал мне, что я очень серьезно рисковал быть отвергнутым из-за формы моего носа! Горячий последователь Лафатера, он был убежден, что может судить о характере человека по чертам его лица, и сомневался в том, чтобы человек с таким носом, как у меня, мог обладать энергией и решимостью достаточными для того, чтобы совершить путешествие. Думаю, однако, что впоследствии он вполне убедился в том, что мой нос ввел его в заблуждение.

У Фиц-Роя был очень своеобразный характер. Он обладал многими благородными чертами: был верен своему долгу, чрезвычайно великодушен, смел, решителен, обладал неукротимой энергией и был искренним другом всех, кто находился под его началом. Он не останавливался ни перед какими хлопотами, чтобы помочь тому, кто, по его мнению, был достоин помощи. Это был статный, красивый человек, вполне выдержанный тип джентльмена, изысканно вежливый в обращении.

Нрав у Фиц-Роя был самый несносный, что проявлялось во вспышках гнева и длительных приступах брюзгливости по отношению к обидчикам. Он был также несколько подозрителен и часто пребывал в дурном настроении, а впадая в раздражение, совершенно терял способность рассуждать. Ко мне он относился очень хорошо, но ужиться с этим человеком (при том, что мы обедали с ним вдвоем в его каюте) было трудно. Несколько раз мы ссорились, например по поводу рабства, которое Фиц-Рой защищал и расхваливал, а я испытывал к нему отвращение, но потом неизменно мирились.

Поддерживать хорошие отношения с капитаном военного корабля довольно трудно, поскольку ответить ему так, как вы ответили бы любому другому человеку, значит оказаться чуть ли не мятежником, а также из-за того трепета, который испытывают перед ним (по крайней мере, испытывали в те времена, когда я плавал) все находящиеся на корабле.

По возвращении на родину я лишь изредка встречался с Фиц-Роем, ибо всегда боялся чем-нибудь вызвать его раздражение. Впоследствии он негодовал на меня за то, что я издал столь кощунственную книгу (он стал очень религиозным), как «Происхождение видов». К концу своей жизни он, кажется, совершенно разорился, что произошло в значительной степени из-за его щедрости. Во всяком случае, после его смерти была устроена подписка для уплаты его долгов. Конец его жизни был мрачен – он покончил самоубийством, точно так же как его дядя, лорд Каслри, на которого он так походил манерами и внешностью. Во многих отношениях это был человек самого благородного характера, человек, какого мне редко случалось встречать, однако характер его портили серьезные недостатки.

Бигль

Путешествие на «Бигле» было самым значительным событием моей жизни, определившим весь мой дальнейший жизненный путь. Именно путешествию я обязан первым подлинным диспиплинированием, т.е. воспитанием, моего ума; я был поставлен перед необходимостью вплотную заняться несколькими разделами естественной истории, и благодаря этому мои способности к наблюдению усовершенствовались.

Продолжение следует